Когда в христианской Церкви, любой, но особенно касается «традиционных», кто с ужасом, а кто с надеждой начинает разговор о реформах, то всегда подразумевается, с каким бы знаком о них ни говорили, что речь идет о чем-то важном. Хотя, собственно, что такое «реформа»? Это процесс смены одной формы на другую. Будто бы есть такая форма поклонения, которая Богу особенно нравится, чтобы именно так перед Ним выделывались. Крестились справа налево или слева направо, двумя пальцами или тремя, отгоняя «правильно» нечистую силу. И масса всего прочего. Считается даже, что Бог Сам назначает те самые, особенно Им любимые формы. Посылает в виде сигналов святым людям, а потом всячески подтверждает чудесами. Да, мол, давайте вот так, Мне нравится очень, люблю это дело.

Вся эта формалистика в христианство уже глубоко въелась, и говорит она только о том, что представление о предмете своей веры (или если «веру» заменить на почтительное — «поклонения») у христиан уже сползло практически к язычеству. Временами люди пытались вернуться к содержанию в обход формы, но форма всегда побеждала. Например, Реформация, которая и на Западе, и на Востоке наплодила расколов и сект. Добилась отказа от каких-то сложных форм, породила новые упрощенные формы, но содержания больше все равно не стало. Или даже местами стало меньше. Реакцией на это было усердное старание удержать прежнюю форму, что и дальше плодило расколы, в итоге доходило до открытого противостояния — до войн. Форма, в которой старались удержать христианство, будто христианство это она и есть, еще больше делалась его содержанием, вытесняя на периферию единственное главное содержание. С тех пор «традиционные» формы делают все, чтобы оставаться «в форме», в своей единственной, любимой, «правильной», а «нетрадиционные» уже нетрадиционно разваливают содержание в новой форме. Следовательно, реформа — это тупик. Начинать надо с содержания и прежде определиться с самым первым вопросом.

Еще предыдущий понтифик Римской церкви ставил для себя и для паствы вопрос о том, в какого Бога мы с вами, ребята, верим? То есть предложил определиться с содержанием, которое уже для весьма многих стало неочевидным. 18 сентября 2006-го на встрече с представителями науки в университете Регенсбурга папа Бенедикт XVI прочел лекцию, где этот вопрос довольно тщательно разбирался. Каждый может с ней ознакомиться самостоятельно, но вкратце можно выделить следующую мысль: в раннем Средневековье христиане понимали правду, добро, любовь, то есть составляющие своей веры, исходя из того, что эти все категории разумны, понятны и объяснимы. Можно сказать так — человек не «беспрекословно слушается» того, о чем ему говорит Бог, подчиняясь этому, опять же беспрекословно и без раздумий, а в первую очередь понимает, что ему говорят, и соглашается с этим. Папа ссылается на «диалог между эрудированным византийским императором Мануэлем II Палеологом и неким ученым персом о христианстве и исламе и об их истинности», следующим образом резюмируя христианскую мысль в ее противопоставлении взглядам оппонента: «Если кто желает привести кого-то к вере, тот нуждается в способности хорошо говорить и правильно мыслить, а не в умении творить насилие и угрожать. Решающим утверждением в этой аргументации против обращения в веру силой является: неразумное деяние претит природе Бога. Для императора, византийца, воспитанного на греческой философии, это утверждение очевидно. Для мусульманского же учения, напротив, Бог абсолютно трансцендентен. Его воля не связана ни с одной из наших категорий, вероятно, даже с категорией разумности… Бог не связан даже со Своим словом, и ничто не обязывает Его открыть нам истину. Что, будь Его воля, человек практиковал бы даже идолопоклонничество».

Мусульманство, к слову сказать, тоже бывает разным, не все там так однозначно, но нас тут интересует исключительно позиция византийского императора в ее выражении христианской мысли. «Бог» это, в конце концов, просто слово, которое можно наполнить разным содержанием, и это содержание будет определять «веру», то есть не веру, конечно, саму по себе, а набор религиозных представлений. Христианство одно время озаботилось тем, чтобы создать о Боге как можно более возвышенное представление, отчего постепенно от Бога отлепились все «качества», которые связывали бы Его с самой верой. Бог стал Недоступным Трансцендентом (ранее мы об этом писали), о Нем стало возможно сказать только, что Он Самый-Самый-Пресамый. И даже еще более Самый. Обалденный. В православии эта мысль об «Обалденном Боге» развивалась особенно скоро, ее ничто не останавливало вообще. На Западе, как ранее мы уже писали, само наличие Законов приводило богословов к мысли о некотором соответствии «образа первообразу», на Востоке же Законы, те самые, требовали не понимания, а исполнения, и виделись просто способом заставить человека слушаться. Например, известная «международная» притча о монахе, поливающем сухое дерево, в православии имеет такую интерпретацию: дерево распустилось, потому что монах поливал из послушания. То есть в православии мысль о связи со всем мирозданием общей божественной нитью, протянутой терпеливым возделыванием добра на земле, вообще не рассматривается и всерьез не воспринимается. Монах отдельно — дерево отдельно. Монах слушается старца, а вместо дерева мог быть телеграфный столб. Главное — мотив чуда ниоткуда, но имея причиной послушание.

В Католической церкви, похоже, иерархи всерьез настроены ответить на этот вопрос. Папа Франциск, судя по его действиям, даже не в теории, а на практике. Одновременно самой сильной и самой же слабой (что выглядит парадоксом) сторонами миссионерских задач в католичестве является то, что все серьезные решения, обещающие перемены к лучшему и дающие надежды усилить самочувствие в людях благой вести, вплотную привязаны к высшему руководству, возможны только с «самого верху» и почти целиком зависят от личной харизмы понтифика. Сильной стороной «папства» здесь является возможность довольно быстро и эффективно проповедовать, «высота» кафедры, с которой граду и миру произносится слово, что дает основания полагать, что тебя услышат все и даже, возможно, многие поймут, потому что захотят понять, и довольно быстро откликнутся. Слабой то, что любые положительные сдвиги почти целиком зависят от фигуры предстоятеля, при смене власти может все обернуться вспять и почти беспрепятственно, и столь же решительно. Еще одной сильной стороной является «орденская структура» монашества, что не дает окончательно и бесповоротно размываться здоровому и даже при самых неблагоприятных обстоятельствах позволяет деятельно беречь достигнутый прогресс. Если зерно упало в добрую почву, оно даст там рост, а большой выбор «почв» и даже некоторая здоровая социальная конкуренция между ними позволят надеяться, что таковых в наличии всегда окажется немало.

В православии не совсем так, здесь в проповеди все равны, только что постриженный монах и митрополит, и если бы здравое учение, как все они учат и уверяют в этом себя, и вправду тут содержалось бы «во всей чистоте и полноте», то это было бы, конечно, плюсом, как был бы плюсом любой совершенный мир. Но мир Православной церкви совершенен только в грезах своих ревнителей, на грезах одних и держится еще пока, поэтому отсутствие механизма управления этой машиной создает болтанку. С какого борта больше балласта свесится, туда и повернет. Но это все формы, и одна, следует повториться, не хуже другой. В православии имеются свои плюсы, приложив старание, можно их использовать, так что каждый может решать свои миссионерские задачи по-своему, но православные, к сожалению, пока ничего заметного не делают, чтобы поставить содержание прежде формы. Хотя хотелось бы думать, что руководство Русской православной церкви, по крайней мере, в теории понимает проблему и готово начать ее хотя бы в теории решать. Однако лучше сразу начать с практики. «Теорией» здесь будет ввести проблему в богословский дискурс, а «практикой» — открытая и деятельная проповедь.

Игорь Бекшаев